Длинные Цитаты про жизнь и семью

Айти — это работа для сумасшедших. 

Это чумной барак для всех умалишённых. Для фриков и психопатов. Если ты видишь маньяка, орущего на шизофреника, знай, прогадать невозможно: это айти-отдел. Ибо даже в Кащенко опасные мании стараются не соединять. 

Айти — это такая профессия, где ты всегда дилетант. Ты не можешь стать профессионалом, ты никогда не будешь уверен в своих знаниях. Потому что твоя некомпетентность растёт прямо пропорционально количеству потраченных на изучение и практику часов. Это такая «Алиса в стране чудес», только там, чтобы не стоять на месте, приходилось бежать ещё быстрее, а здесь частенько кажется, что с каждым шагом тебя только относит назад в глубины махрового невежества. 

Я знаю только то, что ничего не знаю. С каждым днём я ещё больше узнаю, насколько же я никчёмный идиот и как велико моё «ни черта не знаю». А оно обширно, как сама Вселенная. 

Да иди ты тоже к черту, и тебя и меня к черту. К черту весь этот город и всех, кто в нем живет. К черту этих всех продавцов авторучек, что вечно снуют между машинами и улыбаются за моей спиной. К черту этих мойщиков окон, этих грязных, что пачкают машину, идите к чертовой бабушке, найдите нормальную работу. К черту индусов, что вышивают по улицам в замызганных тачках, насквозь провонявшимися соусом карри, который преследует тебя целый день. К черту террористов в драных спортивках, чтобы все ОБОСРАЛИСЬ! К черту ***астов из Челси, со всеми их масляными мышцами, которые шатаются за ручку в моих парках и на моих тротуарах и трясут своими членами на 35-м канале. К черту корейских баб с их пирамидами фруктов по нереальным ценам, со всеми их тюльпанами и розами, завернутыми в пластик, 10 лет в стране и до сих пор не бельмеса по-английски.

Этот жанр можно определить как «иконографию». Без икон жизнь пресна, это старая истина. Но, понимаете, поп-иконы и гей-иконы не канают на фоне настоящей кровищи. Золотые оклады тоже сильно все портят, за ними не видна судьба. Иконография – самый строгий жанр, потому что совершенно не прощает халтуры. Нельзя перебрать с пафосом, будут ржать. Нельзя беречь героя. Нельзя делать героя неуязвимым – слишком мощным, с горой мышц (это броня, она запрещена), бессмертным, с фигой в кармане, с нечеловеческим геномом, слишком интеллектуальным и всезнающим (знания – броня, она запрещена), нельзя делать героя женатым, детным, семейным (семья — броня), предельная любовь к жизни должна соседствовать с танатосом, потому что только на фоне танатоса жизнь выглядит остро, четко, поэтично. У героя не может быть грубого, тяжелого лица. Он не должен быть зрелым. Это какие-то давно забытые категории «прекрасного», о которых сейчас помнят, по-моему, только японцы.

Мы живем в такое время, когда практически все мужчины агрессивны и помешаны на контроле. С детства вам, женщинам, внушают мысль о том, что самое главное – это семья и дети. Что вы сами по себе – большая ценность, ведь вас из-за вируса становится всё меньше и меньше. Вам внушают, что нужно выбрать себе самого лучшего мужа, чтобы родить как можно больше детей, ведь человеческую популяцию после войны нужно восстановить. Нам же с детских лет внушают, что мужчин на Земле слишком много, поэтому конкуренция очень и очень высока. Мы должны достигать, мы должны эффективно работать, мы должны стремиться к тому, чтобы быть лучше всех. Мы должны понимать, что хороших жен на всех не хватит, поэтому, возможно, всю свою жизнь мы будем только работать, работать и еще раз работать. Мы должны стать так хороши, чтобы нас все-таки выбрали вы, женщины, и тогда у нас будет возможность создать семью, увидеть своих детей и внуков.

Многие люди чувствуют себя несчастными потому, что неправильно смотрят на жизнь и неправильно воспринимают её. Причина их несчастья не во внешних обстоятельствах и не в других людях, а в них самих, в их неправильном отношении к жизни. Такие люди часто говорят: «Когда у меня будет то-то и то-то, я буду счастлив». Эти люди уверены в том, что они обретут счастье только тогда, когда у них будет то, чего нет сейчас — дом, машина, богатство, семья, хорошее образование, учёная степень, высокооплачиваемая работа, признание, известность и так далее. Этот список можно продолжать бесконечно. Эти люди подобны путнику в пустыне, у которого нет воды и который, увидев мираж вдалеке, идёт к нему. Он идёт и идёт, а мираж только отдаляется и отдаляется, и человек умирает от жажды, так и не дойдя до цели.

Я стар, но молоды всегда созвездья в небесах, Умру — останутся дворцы, вершины, тень в лесах. Был добрый у меня сосед, мой друг и благодетель, Но он верблюда оседлал и странствует в песках. Клянет жестокую судьбу, виновницу разлуки. Мы все судьбе подчинены, мы все в ее руках. Любой из нас жилью сродни: вчера здесь обитали,— Остался брошенный очаг, и пламень в нем зачах. Мы — как падучая звезда, чей свет недолговечен: Мгновенна вспышка, яркий след — и что осталось? Прах! Богатство, счастье, дом, семья — нам все взаймы дается, Вернем свой долг — и мы ни с чем и, значит, ждет нас крах. Как двойственны дела людей: одни все время строят, Другие многолетний труд крушат в единый мах. Счастливцы есть, они живут в довольстве, в наслажденьях, Другие же свой век влачат в печалях и трудах. Я сам немало долгих лет бродил, сжимая посох, Бездомный, словно пилигрим, и нищий, как монах. Согбен я, — кажется, стою коленопреклоненный. Преданий столько я храню о давних временах.

На площади стреляют поэтов. На главной площади нервные люди с больными глазами находят своё бессмертие. Но бессмертие пахнет могилой, это эхо молчания в затхлых залах вечной немоты, это плесень апатии, это мгновение, ставшее тягучей, душной, статичной вечностью. На площади люди слизывают с побледневших пересохших губ вкус жизни, запоминая его навсегда, влюбляясь в яростную боль, несущую в себе семена любви и экстатичной жажды вдохнуть в пробитые легкие хотя бы ещё один глоток солёного воздуха. На площади люди отчаянно смотрят в небо, судорожно понимая, что человеческая смертность — всего лишь залог остроты чувств, горячности идей, вечного стремления успеть, не жалея себя: жить, любить, дышать, смеяться, кричать в распахнутые окна, подставлять неумолимо стареющее лицо дождям, ветрам, снегопадам, солнцу... Потому что в конце этого предложения будет точка, восклицательный знак, а не шлейф уходящего в никуда многоточия. На площади стреляют поэтов.

В наше время детей балуют чуть ли не всю жизнь, потакают всем их прихотям. И не в одной-единственной семье: так же растут дети соседей и соседей соседей. Всюду одно и то же. Все растут в уверенности, что они особые, лучше всех, и пытаются доказать это самим себе, совершить что-нибудь, чтобы оправдать свое право на исключительность. А если им не удается обрести это «что-нибудь»? Тогда у них остается только непомерное самомнение. Они растут, как луковицы цветов на гидропонике, плавая в бесцветной, прозрачной среде нигилизма. Вокруг такой луковицы нет ничего — ничего, что дало бы им ощущение реальности. Все их материальные потребности удовлетворяются. Они швыряются деньгами и жаждут развлечений. Но, упиваясь развлечениями, они предпочитают забыть о том, что у них за душой нет ничего, кроме непомерно раздутого самомнения.

 Возможно с возрастом я пойму насколько важно присутствие рядом любимого человека. Возможно встречу того кого хотела бы видеть всегда. Даже в самые сложные моменты своей жизни. Возможно тот кого бы я хотела видеть рядом поймет, что такое настоящая семья… Но пока с каждым прошедшим годом я начинаю видеть все больше отрицательных сторон. Перестаю верить во все то, чего мне хотелось бы в семейной жизни. Верность честность, благородство…Каждая рано или поздно узнает об измене. Каждая разоблачает то или иное вранье. Видимо кто-то умеет с этим жить. Видимо я просто максималистка. Я не хочу пускать в свою жизнь кого бы то ни было настолько… Не хочу давать кому бы то ни было возможность сделать мне больно. Лучше я сделаю больно сама. Больно тому кто захочет такой жизни со мной. Кто захочет вскакивать и приносить мне водичку среди ночи. Или забегать после работы в аптеку за витаминами. Или покупать мне абонемент в спортзал.

До тех пор, пока на земле жив хотя бы один честный мужчина, до тех пор, пока на земле живёт хотя бы одна женщина, способная сострадать, зло может заражать нас, как вирус, но мир ему не победить. Надежда дана нам, чтобы пережить тёмные времена. Я проснусь воскресным утром и, как обычно, заведу часы, — это мой вклад в порядок и устойчивость Вселенной. У моряков есть выражение насчёт погоды: они говорят, что погода блефует. Думаю, то же самое можно сказать и о человеческом обществе — положение может казаться нам хуже некуда, но неожиданно в облаках показывается просвет, и всё сразу меняется. Да, очевидно, что род людской внёс немало хаоса и зла в жизнь на этой планете. Но хочется верить, что мы несём в себе и семена добра — они уже давно лежат в глубине и только ждут подходящих условий, чтобы дать ростки. Жажда знаний, присущая человеку, его беспощадность в преследовании целей, нежелание сдаваться и уступать, его изобретательность и неординарность уже стоили ему немалых потерь.

Милосердие — странная игра: сначала вы делаете людей калеками, а потом помогаете им. Папа всё время выступает против контроля рождаемости. Но большинство детей рождается именно у бедных; у богатых людей не рождается много детей, потому что у них в жизни есть другие удовольствия. Бедному человеку некуда пойти, когда он возвращается домой — чтобы пойти на дискотеку, в ресторан или кино, нужны деньги. Только секс — бесплатное удовольствие. Он делает детей дюжинами. Папа постоянно говорит людям, что предохраняться — значит идти против Бога; и вот бедность увеличивается; и тогда нужна благотворительность; бедняки не могут обеспечивать семью... Они оставляют детей на улице. Все сироты матери Терезы найдены на улицах Калькутты. Люди просто бросают своих детей на улице — даже однодневных младенцев. Семьдесят сестёр матери Терезы, сестёр милосердия, постоянно подбирают этих младенцев. Мать Тереза ездит по всему миру, собирая деньги на воспитание этих сирот.

Пример труда в разуме, возведшего делателя на высоту христианского совершенства низведением в глубину смирения, видим в подвиге блаженного Исидора Александрийского. Он был одним из сановников Александрии. Призванный милосердием Божиим к монашеской жизни, Исидор вступил в иноческое общежитие, бывшее невдалеке от Александрии, и предал себя в безусловное повиновение игумену обители, мужу, исполненному Святаго Духа. Игумен, усмотрев, что от высоты сана образовался в Исидоре нрав надменный и жесткий, вознамерился подействовать против душевного недуга возложением послушания трудного не столько для тела, сколько для больного сердца. Исидор, вступая в общежитие, объявил игумену, что он предает себя ему, как отдается железо в руки ковача. Игумен велел ему встать и постоянно стоять при вратах обители с тем, чтоб он каждому входящему и исходящему поклонялся в ноги и говорил: «Помолись о мне: я одержим бесом». Исидор оказал повиновение игумену как бы Ангел Богу.