Длинные Цитаты про мгновение

Я не знаю никого, кто хотя бы раз не испугался собственного одиночества или его перспективы. Восприятие жизни в одиночку. И не важно, как человек оказался одиноким — по собственной воле, вследствие случайности или по прихоти судьбы. В то время как первая даёт силы на переосмысление биографии, её родные сёстры — случайность и судьба — обрекают большинство людей на мучения. Мы особенно боимся одиночества, считающегося своего рода расплатой за грехи. Чаще всего мнимые. Ты один, потому что с тобой очень трудно, ты одна, потому что у тебя слишком высокие требования, мы одни, потому что не одеваемся по моде. Мы слышим это с утра до вечера. И всё сильнее боимся одиноких дней и тихих вечерних часов. Тишины одиночества. И от страха перед ним делаем всё, чтобы как можно быстрее найти вторую половинку своей души и тела. Когда нужно, ломаем собственный характер, ожидания сводим к минимуму, отдаём последний грош за модную вещь. Лишь бы только не быть в одиночестве.

Прости меня, любимый, за притворство, За гордость мою юную прости. И лживое сердечное довольство Священником как грех мой отпусти. Прости мне то, что я всего боялась, Старалась чувство жгучее не выдать, И то, что я с любовью не рассталась, И не сумела подлость ненавидеть. Но, главное, прости меня однажды, Хотя не знаю, сможешь ли простить, Что я не рассказала тайны важной, И не сумела трусость победить. А я тебе ведь так и не сказала, О том, как от улыбки сердце бьется, И что с тобой я в первый раз узнала, Как из груди слепое счастье рвется. Ты не узнал, как от шального взгляда Могучей силой крылья вырастают, И поцелуй, как высшая награда, Их широко расправить заставляет. Я так и не сказала, что касанье, Пусть даже мимолетные мгновенья, Лишает меня временно дыханья, И сеет в сердце майское цветение. Я все же скрыла, что с тобой в разлуке Я брошенной душою умерла. Мне ночью снились губы твои, руки, И я, наверно, ради них жила.

 Офицер, преподававший у нас в МГИМО военный перевод, рассказывал как-то о комичном эпизоде на съемке озеровских фильмов. Он служил в ЦГВ – Центральной Группе войск – в Чехословакии, и их всей частью откомандировали поработать массовкой в помощь киношникам. Есть в Силезии старинный танковый полигон, огромный по площади овраг, со всех сторон окруженный холмами, где можно проводить учения с боевыми стрельбами. Вот на этом полигоне и провели наши офицеры весь день, играя в войнушку. Получили удовольствие, ну, и устали, конечно. Отправились в ближайшую чешскую пивную отметить свой актерский дебют. Тут нужно учесть два момента. Во-первых, немцы в Силезской области жили испокон веков, перед войной в 1938-м Гитлер эту область у Чехословакии отнял. После войны чувствуя за спиной Большого брата, чехословацкие власти всех немцев оттуда – в отместку – смело, и грубо поперли. Однако брошенные немцы дома еще долго стояли пустые: простые чехи как-то все побаивались, что хозяева вернутся.

Я стар, но молоды всегда созвездья в небесах, Умру — останутся дворцы, вершины, тень в лесах. Был добрый у меня сосед, мой друг и благодетель, Но он верблюда оседлал и странствует в песках. Клянет жестокую судьбу, виновницу разлуки. Мы все судьбе подчинены, мы все в ее руках. Любой из нас жилью сродни: вчера здесь обитали,— Остался брошенный очаг, и пламень в нем зачах. Мы — как падучая звезда, чей свет недолговечен: Мгновенна вспышка, яркий след — и что осталось? Прах! Богатство, счастье, дом, семья — нам все взаймы дается, Вернем свой долг — и мы ни с чем и, значит, ждет нас крах. Как двойственны дела людей: одни все время строят, Другие многолетний труд крушат в единый мах. Счастливцы есть, они живут в довольстве, в наслажденьях, Другие же свой век влачат в печалях и трудах. Я сам немало долгих лет бродил, сжимая посох, Бездомный, словно пилигрим, и нищий, как монах. Согбен я, — кажется, стою коленопреклоненный. Преданий столько я храню о давних временах.

Единственное, чего требует от нас жизнь – осознавать её, а не принимать безоговорочно. Всё, на что мы закрываем глаза, всё, от чего мы убегаем, всё, что мы отрицаем, принижаем или презираем, в конце концов, приводит нас к краху. То, что кажется отвратительным, болезненным, злым, может стать источником красоты, радости и силы, если взглянуть на это без предубеждения, каждая секунда может стать прекрасной для того, кто способен осознавать её как таковую. (Жизнь не требует от нас никаких особенных усилий, если нам удается это понять, ничего, кроме беспрекословного принятия жизни. Все, на что мы закрываем глаза, от чего пытаемся убежать, что мы отрицаем, умаляем или презираем, в конце концов послужит нашему поражению. То, что кажется нам безобразным, неприятным, болезненным, отвратительным, может стать источником красоты, радости и силы, если мы встретим это с открытым умом.

 Душа свободна от условностей, но пока она не знает об этом, она следует правилам. Стоит, однако, человеку понять, что мир — это одна большая иллюзия, как его душа получает искомую свободу. Именно в этом цель и смысл того кризиса, который переживает душа, с мясом вырезающая себя из той внешней среды, которую она долгое время считала для себя единственно возможной и правильной. Когда границы рушатся, когда условность устроения мира начинает восприниматься человеком именно как условность, его душа уподобляется всаднику, у которого понесла лошадь. Душа, действительно, несется во весь опор, не разбирая дороги, не слушаясь своего седока. Это состояние, по сути, ужасное, ведь человек теряет всякий контроль на собой, но в какой–то момент это безумие начинает приносить ему неизъяснимое удовольствие… Принимая решение умереть, он престает цепляться за жизнь. Он складывает крылья и наслаждается своим свободным падением. Душа получает новый опыт — жизни одним днем.

…У варки варенья один нехитрый стимул — страх перед бегом времени. Надо же как-то его остановить, сохранить. Не то умрешь, и ничего не останется. Варенье традиционно варят в августе — не потому, что все уже наелись (можно ли наесться свежими фруктами? и насытиться любовью? и жизнью?), а потому, что в августе кончается лето и чувство его преходящести становится невыносимо острым. Немедленно задержать! Как сказано у Пастернака в «Бабьем лете»: «Лист смородины груб и матерчат. В доме хохот и стекла звенят. В нем шинкуют, и квасят, и перчат, и гвоздику кладут в маринад». Толку, конечно, никакого, потому что «всему свой приходит конец», но соблазн огромен. Варенье специально варят в память о лете, консервируя вовсе не ягоды, а вот это ощущение счастья. Я варил его с любимыми и знаю, что говорю. Всякий дачник инстинктивно пишет на бумажной крышечке, положенной на проспиртованный бумажный же кружок и стянутой резиночкой: «8 августа 2004 года. Клубника». Дыня сия съедена такого-то числа.

Случалось, в такой вот вечер, какие ему теперь вспоминаются, она вернется без сил с работы (она ходила по домам убирать) и не застанет ни души. Старуха ушла за покупками, дети еще в школе. Тогда она опустится на стул и смутным взглядом растерянно уставится на трещину в полу. Вокруг нее сгущается ночь, и во тьме немота ее полна безысходного уныния. В такие минуты, случись мальчику войти, он едва различит угловатый силуэт, худые, костлявые плечи и застынет на месте: ему страшно. Он уже начинает многое чувствовать. Он только-только начал сознавать, что существует. Но ему трудно плакать перед лицом этой немоты бессловесного животного. Он жалеет мать - значит ли это любить? Она никогда его не ласкала, она этого не умеет. И вот долгие минуты он стоит и смотрит на нее. Он чувствует себя посторонним и оттого понимает её муку. Она его не слышит: она туга на ухо. Сейчас вернётся старуха, и жизнь пойдёт своим чередом: будет круг света от керосиновой лампы, клеенка на столе, крики, брань.

Назначь мне свиданье...Назначь мне свиданьена этом свете.Назначь мне свиданьев двадцатом столетье.Мне трудно дышать без твоей любви.Вспомни меня, оглянись, позови!Назначь мне свиданьев том городе южном,Где ветры гонялипо взгорьям окружным,Где море пленяловолной семицветной,Где сердце не зналолюбви безответной.Ты вспомни о первом свидании тайном,Когда мы бродили вдвоем по окраинам,Меж домиков тесных,по улочкам узким,Где нам отвечали с акцентом нерусским.Пейзажи и впрямь были бедны и жалки,Но вспомни, что даже на мусорной свалкеЖестянки и склянкисверканьем алмазным,Казалось, мечтали о чем-то прекрасном.Тропинка все выше кружила над бездной...Ты помнишь ли тот поцелуйподнебесный?..Числа я не знаю,но с этого дняТы светом и воздухом стал для меня.Пусть годы умчатся в круженье обратномИ встретимся мы в переулке Гранатном...Назначь мне свиданье у нас на земле,В твоем потаенном сердечном тепле.Друг другу навстречупо-прежнему выйдем,Пока еще слышим,Пока еще видим,Пока еще дышим,И я сквозь ры

Перед нами работа, требующая скорейшего выполнения. Мы знаем, что оттягивать её гибельно. Мы слышим трубный зов: то кличет нас к немедленной, энергической деятельности важнейшее, переломное событие всей нашей жизни. Мы пылаем, снедаемые нетерпением, мы жаждем приняться за труд - предвкушение его славного итога воспламеняет нам душу. Работа должна быть, будет сделана сегодня, и всё же мы откладываем её на завтра; а почему? Ответа нет, кроме того, что мы испытываем желание поступить наперекор, сами не понимая почему. Наступает завтра, а с ним ещё более нетерпеливое желание исполнить свой долг, но по мере роста нетерпения приходит также безымянное, прямо-таки ужасающее - потому что непостижимое - желание медлить. Это желание усиливается, пока пролетают мгновения. Близок последний час. Мы содрогаемся от буйства борьбы, проходящей внутри нас, борьбы определенного с неопределенным, материи с тенью. Но если единоборство зашло так далеко, то побеждает тень, и мы напрасно боремся.

Я не люблю ни снег, ни холод, ни зиму. Я ненавижу зиму. Но бывает один день в году, волшебное мгновение, которое даже в кино передать невозможно. Ты просыпаешься утром, а по дому разливается ослепительно яркий свет. На улице солнце блестит в два раза ярче, чем в погожий денек в самый разгар лета, и вся серо-коричневая грязь, что копилась месяцами — опавшая листва, земля вперемешку с увядшими цветами, все то, на чем осень оставила свой хмурый отпечаток, — все в это угро белее самой белой твоей рубашки. Более того, эта белизна сверкает мириадами звезд, и кажется, что кто-то бросил горсть алмазной пыли на белоснежный покров земли. Это длится несколько часов, иногда день. А потом грязь, которая растекается по городу, как пот по телу, оскверняет эту хрупкую чистоту. Но на больших пространствах вдали от городов, на наших холмах, которые кажутся всего лишь кочками по сравнению с вашими холмами, белоснежная постель устилает землю месяцами. И в этой постели царит безмолвие.

Не видя личностей, мы видим лишь цифры: тысячи умерших, сотни тысяч умерших, «число жертв может достичь миллиона». Прибавьте к статистическим данным мысли и чувства отдельных личностей, и они обратятся в людей. Впрочем, и это тоже ложь, ибо страдают столько людей, что сам размах чисел отупляет. Смотри, видишь раздутый живот ребёнка, его скелетные ручки и мух, ползающих в уголках глаз? Лучше тебе станет, если ты узнаешь его имя, его возраст, его мечты, его страхи? Если увидишь его изнутри? А если тебе все же станет лучше, то разве мы не ущемим этим его сестру, что лежит подле него в обжигающей пыли, — искажённая и вздутая карикатура на человеческое дитя? Положим, мы станем сострадать им. Но что в них такого? Почему они важнее тысячи других детей, которых опалил тот же голод, тысячи прочих юных жизней, которые вскоре станут пищей для мириадов извивающихся мушиных детей? Мы возводим стены вокруг этих мгновений страдания, чтобы они не смогли ранить нас, и остаемся на своих островах.