Длинные Цитаты от автора Вера Полозкова

 Дело в том, что говорить Люблю при люблю — это огромная человеческая потребность и необходимость. Почти такая же, как есть и спать. И как Рената Литвинова говорила в незабвенном фильме Богиня. Как я полюбила: хочется сказать Я люблю тебя, но всё время некому. Это первое, что вообще с человеком происходит. Надо кого-нибудь полюбить. Не оказаться любимым, не почувствовать, что ты кому-то необходим, а самому обязательно и желательно по гроб. И каждый раз по гроб. В глубине души чувствовать при этом, что уже не любишь. Я думаю, любовь всегда одна, просто объекты меняются. Их время от времени нужно менять, что бы не приедались. 

 Я готова всю жизнь ссориться с любимой подругой и слушать от нее несправедливости и упреки в собственной мягкотелости, лени и показушности – но я знала и знаю, что она имеет на это право. Мы убьем друг друга за идею, но никогда не станем банально как-нибудь и нелепо вцепляться друг другу в волосы из-за мужика или поднимать хай из-за дурацкого стобаксового долга. И если мы когда-нибудь все-таки поссоримся навсегда – это будет как раз тот случай, когда лучшие друзья перестанут быть друзьями, но останутся лучшими. И я буду думать о ней светло, и говорить гордо, едва зайдет речь – N? 

 И такой большой, кажется, сложный механизм жизни — вот моя учеба, в ней столько всего страшно интересного, за день не расскажешь; вот моя работа — ее все больше, я расту, совершенствуюсь, умею то, чему еще месяц назад училась с нуля, участвую в больших и настоящих проектах, пишу все сочнее и отточеннее; вот мои друзья, и все они гениальны, честное слово; вот… Кажется, такая громадина, такая суперсистема — отчего же это все не приносит ни малейшего удовлетворения? Отчего будто отключены вкусовые рецепторы, и все пресно, словно белесая похлебка из “Матрицы”? 

 Ну вот таки и сиди, из пальца тоску высасывая, чтоб оправдывать лень, апатией зарастать. И такая клокочет непримиримость классовая между тем, кто ты есть и тем, кем могла бы стать. Ну сиди так, сквозь зубы зло матерясь да всхлипывая, словно глина, что не нашла себе гончара, чтоб крутилась в башке цветная нарезка клиповая, как чудесно все было в жизни еще вчера. Приключилась опять подстава, любовь внеплановая, тектонический сдвиг по фазе – ну глупо ведь: эта жизнь по тебе катается, переламывая, а ты только и можешь дергаться и реветь. 

 И он делается незыблемым, как штатив,И сосредоточенным, как удав,Когда приезжает, ее никак не предупредив,Уезжает, ее ни разу не повидав.Она чувствует, что он в городе — встроен чип.Смотрит в рот телефону — ну, кто из нас смельчак.И все дни до его отъезда она молчит.И все дни до его отъезда они молчат.Она думает — вдруг их где-то пересечет.Примеряет ухмылку, реплику и наряд.И он тоже, не отдавая себе отчет.А из поезда пишет: В купе все лампочки не горят.И она отвечает:Чёрт. 

 Стихи всегда растут на расколе, тексты появляются из трещин. У Леонарда Коэна есть строчка, которую я очень люблю: Трещина во всем. Но через эту трещину — свет. Поэтому мы и видим все так хорошо. Когда ты испытываешь состояние влюбленности — все, что тебе хорошо знакомо, вдруг приобретает режущую, скрежещущую новизну. Из этого состояния просто легче писать. Потому что раньше все было освещено лампочкой в 60 ватт, а теперь — в 200 ватт. И все стало ярким и контрастным 

как красивые и не мы в первый раз целуют друг друга в мочки, несмелы, робки как они подпевают радио, стоя в пробке как несут хоронить кота в обувной коробке как холодную куклу, в тряпке как на юге у них звонит, а они не снимают трубки, чтобы не говорить, тяжело дыша, «мама, все в порядке»; как они называют будущих сыновей всякими идиотскими именами слишком чудесные и простые, чтоб оказаться нами.

 Счастье, детка – это другие тетеньки, волчья хватка, стальная нить.Сиди тихо, кушай антибиотики и, пожалуйста, хватит ныть.Черт тебя несет к дуракам напыщенным, этот был циничен, тот — вечно пьян,Только ты пропорота каждым прищуром, словно мученик Себастьян.Поправляйся, детка, иди с любыми мсти, божьи шуточки матеря;Из твоей отчаянной нелюбимости можно строить концлагеря. 

 ладно, ладно, давай не о смысле жизни, больше вообще ни о чем такомлучше вот о том, как в подвальном баре со стробоскопом под потолком пахнет липкой самбукой и табакомв пятницу народу всегда биткоми красивые, пьяные и не мы выбегают курить, он в ботинках, она на цыпочках, босикому нее в руке босоножка со сломанным каблукомон хохочет так, что едва не давится кадыком 

 Расскажи мне, как те, кому нечего сообщить, любят вечеринки, где много прессы Все эти актрисы Метрессы Праздные мудотрясы Жаловаться на стрессы, Решать вопросы, Наблюдать за тем, как твои кумиры обращаются в человеческую труху Расскажи мне как на духу Почему к красивым когда-то нам приросла презрительная гримаса? Почему мы куски бессонного злого мяся? 

Да, я дом теперь, пожилая пятиэтажка. Пыль, панельные перекрытия, провода. Ты не хочешь здесь жить, и мне иногда так тяжко, Что из круглой трубы по стенам течёт вода. Дождь вчера налетел – прорвался и вдруг потек на Губы старых балконов; бил в водосточный нос. Я все жду тебя, на дорогу таращу окна, Вот, и кровь в батареях стынет; и снится снос.

 вряд ли смерть говорит не звони сюда больше или там из кабины пилота приветствует перед вылетом; ждет в пустой операционной хирургом, вылитым джесси спенсером; стоит ли затевать возню. просит у тебя закурить на улице и подносит лицо к огню. подает томограмму и результат анализов, как меню. произносит безрадостно подожди, я перезвоню.