Длинные Цитаты про колесо

Четыре месяца назад! Да ведь четыре месяца назад Далтон, Резака, гора Кеннесоу были лишь географическими названиями или станциями железных дорог. А потом они стали местами боев, отчаянных, безрезультатных боев, отмечавших путь отступления войск генерала Джонстона к Атланте. А теперь и долина Персикового ручья, и Декейтер, и Эзра-Чёрч, и долина ручья Ютой уже не звучали как названия живописных сельских местностей. Никогда уже не воскреснут они в памяти как тихие селения, полные радушных, дружелюбных людей, или зеленые берега неспешно журчащих ручьев, куда отправлялась она на пикники в компании красивых офицеров. Теперь эти названия говорили лишь о битвах: нежная зеленая трава, на которой она сиживала прежде, исполосована колесами орудий, истоптана сапогами, когда штык встречался там со штыком, примята к земле трупами тех, кто корчился на этой траве в предсмертных муках...

То, что я увидел, видели и другие, не только я, а между тем зрелище это было создано не для глаз человека. Там, в середине площади, - был полдень, солнце стояло высоко, - плясала девушка. Создание столь дивной красоты, что Бог предпочел бы ее пресвятой деве и избрал бы матерью своей, он бы пожелал быть рожденным ею, если бы она жила, когда он воплотился в человека! У нее были черные блестящие глаза, в темных ее волосах, когда их пронизывало солнце, загорались золотые нити. В стремительной пляске нельзя было различить ее ножек, - они мелькали, как спицы быстро вертящегося колеса. Вокруг головы, в черных ее косах сверкали на солнце металлические бляхи, словно звездной короной осенявшие ее лоб. Ее синее платье, усеянное блестками, искрилось, словно пронизанная мириадами золотых точек летняя ночь. Ее гибкие смуглые руки сплетались и вновь расплетались вокруг ее стана, словно два шарфа. Линии ее тела были дивно прекрасны!

Вера – первое, в чем я начал сомневаться. Потому что начал сомневаться в божественной справедливости. Еще в детском саду я задумался: а что, на небе со мной все будет так же, как с протестантами, как с католиками? Меня вообще всегда интересовала возможность несправедливости. Ко мне-то все были очень расположены, я с детства нравился людям, был, что называется, прелестным ребенком. Другие нравились меньше, и я замечал это. И по вечерам изводил маму вопросами, главный из которых был, конечно, «почему?». А она мне говорила: то, что ты нравишься людям, – дополнительные возможности и дополнительная ответственность. И только. Но во мне поселилось чувство вины, что смешно, из-за несправедливого мироустройства. А потом религия и вовсе перестала устраивать меня – из-за догмы, предписывающей, что можно, а что нельзя. А это опасно – любое предписание. Жизнь состоит из различий, все имеет право на жизнь.

— Вам доводилось сидеть без денег? — Да, и не редко. — Отлично, тогда может, поймешь меня. Когда за душой ни гроша, ты свободен как ветер, а вокруг тысячи людей с набитым карманом. Они покупают себе обувь, шляпы, мебель. Это милые и приятные люди, но им до тебя нет дела. А что происходит, когда у тебя завелись денежки? А то, что эти милые и приятные люди оказываются «илотами» и вцепляются в тебя мёртвой хваткой. И теперь ты им нужен. Их железные когти неумолимо сжимают твоё горло. Ты можешь кричать, отбиваться, вырываться, но всё бесполезно. Ты у них в плену. Навеки. Положим, ты знаешь, как потратить деньги. Например, купить машину и кататься себе. Так нет, у тебя появляется куча новых забот: права, номера, бензин, смазка, налоги, страховка, водительские права, счета и повестки, проколотые колёса, парковка, пробки на дорогах, аварии, адвокаты, суды... Всего не перечесть. И что мы имеем? Ты уже не тот свободный и счастливый человек. Теперь позарез нужны деньги, чтобы за всё платить.

Сон. Не сонИ спросит Бог: - Никем не ставший,зачем ты жил? Что смех твой значит?Я утешал рабов уставших, -отвечу я, и Бог заплачет.И. ГуберманНе бейся рыбою об лёд,ну проиграешь,- . . . не корова.Кошмарный сон, который годчудят всё те же,- Дима с Вовой.Сник представительный оплот,Миронов сгинул, ветер свищетприкрыть свободное соплозовут из Питера бабищу.Плюнь! . . .

Мы из тех, кто теплому дому предпочел перекрестья путей. Мы привычно называем кроватью верхнюю полку купе, мы курим на корточках в холодных тамбурах, мы молимся богу путешествий и играем на гитаре проводницам, жрицам храма поездов. И точно зная, что человека в дороге убаюкивает стук колес, мы его уже не слышим. Для нас не существует мира за окном, лишь отблески дня и пятна ночи, наши шаги стали плавными, мы не теряем равновесия когда под ногами выгибается мир, мы не стремимся к конечной цели, потому что ее нет Есть дорога и чай в стакане, есть полустанки и случайные попутчики судьбы, есть дикая бродячая душа, не знающая потерь, но чувствующая, как проросли в нее шпалы. Для нас легко слово «прощай» и тяжела любовь. И так привычна тяжесть на плечах, то ли рюкзака, то ли неба, и так безумно пахнет травой, ветром и звездами, и так естественно сделать новый шаг, и так странно замереть на месте. В нас не живет покой, друг мой, он осыпается хлебными крошками в крики голодных птиц.

Знаешь, когда ты спишь, когда уличный свет падает на твое лицо, я рисую тебе глаза. Неумело, инструментами сонного воображения я придумываю их открытыми. Синими, как море, или черными, как кофе, не важно. Важно только одно, чтобы они смотрели на меня. Чтобы я смотрел в них. Потому что я знаю: утром закружится жизнь, замешает нас в тесто суеты, лукаво нашепчет в заблудившуюся душу смешных нелепых дел, ты опять забудешь просто повернутся и посмотреть на меня, а я опять забуду сказать тебе что-то главное, спрятанное глубоко в сердце. Но на следующую ночь я снова не буду спать. Я нарисую тебе глаза. Может быть, однажды чаши весов судьбы перевесят это серое небо, падающее в лужи, эти мчащиеся в никуда автомобили, разбрызгивающие колесами застоявшееся одиночество, а мы замрем в шуме города, возьмемся за руки, просто так, как в далеком детстве, и ты посмотришь на меня нарисованными однажды ночью глазами.

Бренный путьГеннадий ЮжаковПо дебрям истинны времен,Где человек и был рожден,Откуда начали свой путь,Куда вернуться не забудь.Все в тайне спрятано от нас,От любопытных наших глаз,Как будто ходим все вокруг,Сансарой назван этот круг.А счетчик рядом счет ведет,Какой идем мы оборот,И словно белка в колесе,Несемся в жизни по судьбе.Где тот великий писарчук,Поступков пишет весь наш круг,Фиксируя ошибки все,Да добрые дела везде.Все это в два мешка собрав,Оценку жизни твоей дав,И вновь отправил тебя в путь,Теперь уж с кармой, не забудь.Итак, идешь по кругу ты,А за спиной в мешке грехи,Не многим сложили добро,Нести его совсем легко.И вот под тяжестью мешка,Там за спиной твоя судьба,Теперь, что сделаешь ты с ней,Подумай и решай скорей.Теперь, что станешь собирать, Грехи или добро в мешок опять,А что к концу дороги принесешь,Все в свою карму занесешь. 26.06.2013г.

 Ну и самое остросюжетное — угон инвалидной коляски вместе с содержимым. Днём, из отдела туалетной бумаги. Тоже Маша. Инвалид приехал со своей женщиной-штурманом, но она была какая-то несобранная. А если ты нормальный человек, тебе конечно же хочется прокатиться. Коляска-то отличная. И вот выждав, когда штурман отвернётся почитать пачку сахара, Маша подарила инвалиду ощущение жизни методом разгона коляски до скорости звука. Пассажир сначала удивился. Потом по рёву воздуха в ушах, заподозрил неладное. И лишь в молочном отделе поднял, что кто-то злой его украл, чтобы убить о витрину со сметаной. Тут Маша смело поставила коляску на одно колесо и свернула в рыбный отдел, где экипаж поймали посетители, растревоженные плачем неблагодарного калеки. Не знаю как у вас, а в нашей стране такое поведение называется беззаботное детство. 

Никто не успеет ни дёрнуть шнур, ни выдавить с силой стекло. Всем опоздавшим на этот поезд немерено повезло. В этом аду всего два пассажира считают до десяти. Девять – они на вершине мира. Восемь – они в пути – Взявшись за руки, до поворота – можно поцеловать? Он взволнован. Она не против. Семь. Шесть. Пять. Он впервые в её квартире. Она говорит – замри. Они раздеваются – это четыре. И одеваются – три. Двадцать месяцев длится лето, кругом идёт голова. Потом становится меньше света. Осень, и это – два. Она считает мелочи важными, он с ней всё чаще строг, Чёрная кошка бежит по каждой из тысячи их дорог, Он разбивает зеркало в ванной, она рассыпает соль. Один – им хочется выть и плакать. Потом не хочется. Ноль. Горит обшивка, стучат колёса, дым горчит как полынь. Ему – хоть в пекло из этой осени. Ей – хоть в петлю. Аминь.

Ты властно всех берешь в зубчатые колеса, И мелешь души всех, и веешь легкий прах. А слезы вечности кропят его, как росы… И ты стоишь, Париж, как мельница, в веках! В тебе возможности, в тебе есть дух движенья, Ты вольно окрылен, и вольных крыльев тень Ложится и теперь на наши поколенья, И стать великим днем здесь может каждый день. Плотины баррикад вонзал ты смело в стены, И замыкал поток мятущихся времен, И раздроблял его в красивых брызгах пены. Он дальше убегал, разбит, преображен. Вторгались варвары в твой сжатый круг, крушили Заветные углы твоих святых дворцов, Но был не властен меч над тайной вечной были: Как феникс, ты взлетал из дыма, жив и нов. Париж не весь в домах, и в том иль в этом лике: Он часть истории, идея, сказка, бред. Свое бессмертие ты понял, о великий, И бреду твоему исчезновенья — нет!

Две недели пировала Москва, — как и полагалось по сему случаю. Немало почтенных людей занемогло и померло от тех пиров. Каждую ночь над кремлевскими башнями взлетали ракеты, по стенам крутились огненные колеса. Допировались и дошутились на самый покров до большого пожара. Полыхнуло в Кремле, занялось в Китай-городе, ветер был сильный, головни несло за Москву-реку. Волнами пошло пламя по городу. Народ побежал к заставам. Видели, как в дыму, в огне скакал Петр на голландской пожарной трубе. Ничего нельзя было спасти. Кремль выгорел дотла, кроме Житного двора и Кокошкиных хором, — сгорел старый дворец (едва удалось вытащить царевну Наталью с царевичем Алексеем), — все приказы, монастыри, склад военных снарядов; на Иване Великом попадали колокола, самый большой, в восемь тысяч пудов, — раскололся.